Русские ночи - Страница 69

Вячеслав. Сделай милость, пощади… что за имена? что могли знать такие варвары?

Фауст. Я нарочно указал на таких, которые и в свое время не пользовались особенною знаменитостию, а между тем мы с трудом доходим и до их знаний…

Виктор. Но предоставь хотя что-либо нашему времени: например, хоть знание того, что вода не есть первоначальная стихия, как были уверены древние, несмотря на всю их мудрость…

Фауст. Это также одна из сказок, которою тешит нас наше экспериментальное самолюбие; древние никогда не принимали воду за простое тело, по крайней мере со времен Платона, который в «Тимее» именно говорит, что «вода разделяется посредством огня и производит огненное тело или два воздухообразных тела», — не ясно ли здесь означены: кислород и водород, открытием которых мы так гордимся? Для меня нет сомнения, что под наименованиями стихий — огня, воздуха, воды и земли — у древних скрывались понятия, соответствующие нашим четырем простым телам: кислороду, азоту, водороду и углероду; на это можно привести сотни доказательств: стоит вспомнить об элеатиках, не говоря уже о пифагорейцах! Когда новейшие химики доказывают, что все органические тела образуются из газов, составляющих воздух, — я снимаю шляпу и кланяюсь весьма старому знакомому, современнику Анаксимена. Не надобно забывать также, что все главнейшие газы были известны алхимику Фан-Гельмонту и что даже слово газ принадлежит ему…

Виктор. По крайней мере сила пара…

Фауст. Ее употреблял практически Гиерон Александрийский за 120 лет до Р. X.; ее предлагал Бласко Карлу V-му; между этими двумя эпохами о ней говорил, как знаешь, и Рогер Бакон, — теперь все это ясно выведено на справку…

Виктор. По крайней мере аэростаты…

Фауст. Были известны тому же чудному Бакону, — а один из алхимиков даже весьма подробно описал аэростат за сто лет до Монгольфьера и предлагал его устроить точно так, как догадались его устраивать весьма недавно, то есть из меди. Смотри, вот и изображение: и шары и лодка и паруса; у этих варваров, как говорит Виктор, есть сокровища непочатые, нетронутые, до иных мы доходим случайно, до других боимся прикоснуться, остальных не знаем… Все эти дивы были произведение не кропотливой чувственной экспериментации, но такого взгляда на природу, который нам и не снится в том мышином горизонте, в который мы попали благодаря Бэкону Веруламскому.

Вячеслав. Я не знаю, зачем особенно обвинять Бэкона; если экспериментальное направление и дошло до злоупотребления, то в этом скорее можно обвинить последователей Бэкона: Локка, Кондильяка и других.

Виктор. А я так не вижу, что общего между открытием той или другой кислоты и теми или другими метафизическими идеями?..

Фауст. В храме философии, как в вышнем судилище, определяются те задачи, которые в данную эпоху разрабатываются в низших слоях человеческой деятельности. — Нельзя не заметить явного параллелизма между самыми отвлеченными метафизическими положениями века и движением прикладных наук, которые образуют все общественную, семейственную и индивидуальную жизнь человека в том веке. Так, напр<имер>, довольно любопытно, что постепенное раздробление естественных знаний, или, лучше сказать, их измельчение, — другими словами, их оремесление, — по-моему, их постепенное падение — соответствует именно той бедственной эпохе, когда философия, поскользнувшись в Бэконе, перешла через Локка и опустилась до Кондильяка, несмотря на все противодействие великого Лейбница, т. е. со второй половины XVII века до начала XIX; с этой минуты, как бы каким-то колдовством, не появляются более те основные открытия, образовавшие огромный арсенал физических знаний, которым доныне мы пользуемся, неблагодарно подсмеиваясь над стариками; на сцену выходят одни ремесленные приложения того, что уже прежде было открыто. Что касается до Бэкона, то, вероятно, он сам не ожидал, до какой нелепости дойдут его последователи; он нападал на экспериментальную методу толпы своего времени, «слепую и бессмысленную», как он называл ее; он требовал, чтобы опыты были производимы в некотором порядке и с некоторою методою; но на Бэконе лежит тяжкая ответственность за то, что он приучил исследователей останавливаться на случайных, второстепенных причинах, оставляя в стороне внутреннюю сущность явлений; он произнес эти несчастные слова, этот драгоценный клейнод ученого мира в продолжение двух веков, ныне разменявшийся на мелкую монету: «Лучшее из всех доказательств есть без сомнения опыт, — но такой опыт, где обращают внимание лишь на факт, находящийся перед глазами…»; и далее: «Должно, собрав множество фактов разного рода, извлекать из них познание причин и начал…».

Виктор. Но что же делали твои алхимики? разве также не угорали возле своих печей, также не собирали факты? если даже египетские храмы были не иное что, как физические лаборатории, то, вероятно, и там следовали Бэконову правилу…

Фауст. С тою разницею, что древние, а равно большая часть алхимиков знали, куда они идут; материальный опыт был для них последнею ступенькою в изыскании истины; со времени бэконовского направления люди начинают с этой ступеньки и идут, что говорится — напропалую, сами не зная куда и зачем… Оттого алхимики открыли так, между делом, все то, без чего мы теперь пошевельнуться не можем, — а мы — лишь винты, да колеса для бумажных колпаков…

Виктор. Все так! допустим, что все нынешние знания были известны и древним и средним векам, что мы подбираем только крохи с их роскошного стола, — но дело в том, что этот стол был для немногих, и для весьма немногих, тогда как теперь наука — словно общий стол в богатой гостинице, приходи, кто хочет…