Русские ночи - Страница 60

Виктор. Во всех журналах, даже в ваших философских…

Фауст. Знаю! знаю! — есть люди, для которых всякая неудача есть истинное наслаждение; они радуются опечатке в роскошном издании; фальшивой ноте у отличного музыканта; грамматической ошибке у искусного писателя; когда неудачи нет, они, по доброте сердца, ее предполагают, — все-таки слаще. Успокойтесь, господа, великий мыслитель нашего века не переменил своей теории. Вас обманывают слова: слова похожи на морскую зрительную трубу, которая колеблется в руках у стоящего на палубе; в этой трубе есть для глаза некоторое ограниченное поле, но на этом поле предметы меняются беспрестанно, смотря по положению глаза; он видит много предметов, но ни одного явственно; к сожалению, слова наши еще хуже этого оптического инструмента — не на что и опереть их! мысли скользят под фокусом слова! мыслитель сказал одно — для слушателя выходит нечто другое; мыслитель избирает лучшее слово для той же мысли, силится приковать слово к значению мысли нитями других слов— а вы, господа, думаете, что он переменил и самую мысль! оптический обман! оптический обман!

Вячеслав. Это очень утешительно для самолюбия господ философов, но еще следует доказать…

Фауст. Я даю слово доказать это убеждение, как скоро явятся в свет новые лекции Шеллинга.

Виктор. Ну, а что же знаменитая рукопись? какую еще сказку расскажут нам твои эксцентрические путешественники?

Фауст. Рукопись кончена.

Вячеслав. Как кончена? — Стало быть, это был пуф! эти господа брались, кажется, прояснить все тайны мира духовного и вещественного, а дело ограничилось только какими-то идеальными биографиями каких-то чудаков, которые бы спокойно могли пробыть в полной неизвестности без всякого изъяна для человеческой истории.

Фауст. Мне кажется, что мои друзья видели неразрывную, живую связь между всеми этими лицами — идеальными или нет, не в том дело.

Виктор. Признаюсь в моей непроницательности: я этой связи не заметил.

Фауст. Мне она кажется довольно явною; но если вы сомневаетесь в ней, я прочту вам еще несколько листков, которых я не хотел было читать, ибо они не что иное, как жертва систематическому характеру века, которому мало мысли безграничной, неопределенной, — а непременно надобно что-нибудь такое, чтоб можно было ощупать. Так слушайте ж! вот вам систематическое оглавление всей рукописи и даже эпилог к ней.

Фауст читал:

Судилище. Подсудимый! понял ли ты себя? нашел ли ты себя? что сделал ты с своею жизнию?

Пиранези. Я обошел вселенную; я начал с востока, возвратился с запада. Везде я искал самого себя! Я искал себя в пучинах океана, в кристаллах гор первородных, в сиянии солнца — все охватил в мои могучие объятия — и, пораженный собственною моею силою, я забыл о людях и не поделился с ними моею жизнию!

Судилище. Подсудимый! твоя жизнь принадлежала людям, а не тебе!

Экономист. Я отдал душу мою людям; моя жизнь развилась пышным, роскошным цветом — я отдал его людям: люди оборвали, растерзали его — и он исчез прежде, нежели я надышался его упоительным запахом. В горячей любви к ним, я сошел в мрачный кладезь науки, я исчерпал его до изнеможения сил, думая утолить жажду человечества; но предо мною был сосуд данаид! я не наполнил его, — лишь забыл о себе.

Судилище. Подсудимый! жизнь твоя принадлежала тебе, а не людям.

Город без имени. Я много занимался моею жизнию; я расчел ее по математической формуле и, заметив, что всякое высокое чувство, всякая поэзия, всякий энтузиазм, всякая вера не входит в мое уравнение, я принял их за нуль и, чтобы жить спокойно и удобно, увидел необходимость без них обойтись; но отринутое мною чувство сожгло меня самого, и я поздно увидел, что в моем уравнении забыта важная буква…

Судилище. Подсудимый! твоя жизнь принадлежала не тебе, но чувству.

Бетховен. Душа моя жила в громогласных созвучиях чувства; в нем думал я собрать все силы природы и воссоздать душу человека… я изнемог недоговоренным чувством.

Судилище. Подсудимый! жизнь твоя принадлежала тебе, а не чувству.

Импровизатор. Я страстно любил жизнь мою — я хотел и науку, и искусство, и поэзию, и любовь закласть на жертвеннике моей жизни; я лицемерно преклонял колени пред их алтарями — и пламя его опалило меня.

Судилище. Подсудимый! жизнь твоя принадлежала искусству, а не тебе!

Себастиян Бах. Нет! Я не лицемерил моему искусству! В нем я хотел сосредоточить всю жизнь мою, ему я принес в жертву все дарования, данные мне провидением, отдал все семейные радости, все, что веселит последнего простолюдина…

Судилище. Подсудимый! жизнь твоя принадлежала тебе, а не искусству.

Сегелиель. Что это за забавное судилище? Помилуйте, да на что ж это похоже; оно на каждом шагу себе противоречит: то живи для себя, то для искусства, то для себя, то для науки, то для себя, то для людей. Ему просто хочется обманывать нас! — Что ни говори, как ни называй вещи, какое на себя ни надевай платье — все я остается я и все делается для этого я. Не верьте, господа, этому судилищу, оно само не знает, чего от нас требует.

Судилище. Подсудимый! ты укрываешься от меня. Я вижу твои символы — но тебя, тебя я не вижу. Где ты? кто ты? отвечай мне.

Голос в неизмеримой бездне. Для меня нет полного выражения!

Эпилог

Ростислав. То есть, эти господа разными окольными дорогами дошли опять до того, с чего начали, то есть до рокового вопроса о значении жизни…

Вячеслав. Нет, они, кажется, по предчувствию, что ли, хотели доказать любимую фаустову мысль о том, что мы не можем выражать своих мыслей и что, говоря, мы друг друга не понимаем…